Ландскнехт. Часть вторая - Страница 62

Обвел я все помещение глазами еще раз. Вздохнул. Подумал секунду. И говорю ему:

— Вашбродь, пишите меня в обратно, в роту. Невместно мне место службы менять. Коли, конечно, такое Уставом не запрещается…

Глаз у черного и совсем как‑то дико дернулся, он не то икнул, не то пискнул, но потом сглотнул, выпрямился, кивнул и ответил

— Рядовой Йохан… в исполнение решения барона, ты зачисляешься в особую штрафную роту — козырнул мне, я машинально ответил, хотя лежа это, наверное, глупо выглядит, да еще к пустой башке, словно американец какой. А он развернулся, и шагом с каземата.

И тишина. Все так и молчат. Только драгун хмыкнул, и вышел. А Кане портупею поправил, шагнул вперед, и говорит:

— Так, этот… как тебя там, значит…? Йохан? С Севера, говоришь… Ты долго тут валяться вздумал?

— Никак нет, вашбродь! Но завтра еще придется тут, вашбродь, ибо голова кругом и ходить не могу, да и, извиняюсь, блюю регулярно!

— Извиняется он, видишь ли… Ну — ну. Значит так. Сутки даю — а потом ко мне. Иначе — уклонение от службы, понял? И нечего, сам выбрал. Я лекаря предупрежу, он мне доложит… — повернулся и вышел, даже не слушая моего 'Так точно!' Ну не сука ли, а?

— Как есть — пробормотал кто‑то рядом.

Кто именно, я уж смотреть не стал — снова голова закружилась вдруг, так что едва сдерживаюсь, чтоб, в заботливо поставленную рядом еще с утра лохань, не сблевануть. Это я, выходит, вслух пробормотал. Да и ладно. Пока вертолет в башке крутится, стараюсь отвлечься, а когда вновь все вернулось в норму — вокруг уже шум — гам и даже веселье. Все галдят, а меня в бок кто‑то толкает.

— Однако, вот не подумал бы, паря, что ты такой… Вроде же и не рвался никогда, а вона оно как. — скосил глаза — а это усатый мужик, еще из первых наших, меня пихает. У самого у него нога с деревяшкой примотанной, и грудь в бинтах. Но веселый, как и прочие, аж светится — Ты, значить, паря, и впрямь не простой. Не зря про тебя слухи ходили.

— Ты о чем, дядя? — кое‑как языком ворочаю, и тянусь за кружкой, там вроде воды еще оставалось, а во рту словно гвозди жевал.

— Как о чем, бывший нумер семнадцать — щерится усач — Еще скажи, что ты не знаешь, не нарочно мол.

— Не знаю. С Севера я — уже привычно оправдываюсь. Только эффект непонятный — опять все затихли, и хоть глаза прикрыл, но чую, что на меня все пялятся. Так и повторяю, глаз не открывая — Не знаю. Чего там еще?

— Эге… — помолчав, сосед кашляет, и поясняет — Ты, соколик, теперь не штрафник. А не штрафник в штрафной роте может служить только командиром взвода. Да с повышением в звании — считай себя ефрейтором. И отказать тебе не имеют права. Не принять в роту нельзя. Перевести с роты могут — но в звании и должности. Кабы ты просто просился — отказать можно, а вот так — не могут. И кабы ты куда еще просился, то могли бы не пустить, сказав, что не подходишь — ну, например, в личную охрану или при штабе куда. А вот в штрафную роту и такого повода отказать не найти — ибо сюда все годны, хе — хе.

Вот тебе и раз. Это, значит, я теперь, в глазах прочих — законченный карьерист. Шкура распоследняя. А всего лишь, не захотелось мне никуда в новый коллектив идти. Даром, что тут всякие… тот же Боров. Интересно, кстати, жив он? Среди раненных я его не видел. Значит, не повезло — или убит, или все еще штрафник. Однако, все равно нехорошо вышло. Хотел было начать оправдываться, но накатила вдруг головная боль и тошнота, не до того стало, да так до вечера и мучился, зато потом, после выданных санитаром порошков, уснул аж до самого утра.

Утром сильно полегало — к вечеру, такими темпами, буду вполне годен предстать пред капитаном, мать его, Кане. Что не очень хочется, с одной стороны, а с другой — куда угодно, но отсюда подалее. Прелести в этом медучреждении никакой — двое в нашем каземате померли, запах от ран идет у многих нехороший, один, без ноги, постоянно стонет и ругается, и в целом душно и мерзко. Насилу дождался обхода, и попросился на выписку.

Врач, низенький седоусый дядька, придирчиво хмыкнул, осмотрел меня, залез пальцами чуть не в глаза, велев смотреть вверх — вниз — в стороны, потребовал достать пальцем нос, потом встать ровно и вытянуть руки, закрыв глаза, проворчал что‑то, и велел идти за ним. Подхватил я кружку и миску, сунул в сумку, ее на плечо, и поплелся следом, придерживаясь за стену, толком и не попрощавшись с остальными. Шли недалеко — подождал в галерее, жадно дыша свежим воздухом из амбразуры, пока врач осмотрел соседний каземат (или все же палату, чорт его поймет, как правильно), а потом санитары завели меня в небольшую каморку, больше всего напоминавшую купе поезда. Четыре койки, столик… с недурственным таким натюрмортом. И Компания — Варс, Барген, и, надо же, лейтенант Фаренг. Полусидит на правой нижней койке, грудина и рука забинтованы. И, походу, с утра уже принявши. Врач только поморщился, но спросив его про здоровье, меня вперед подтолкнул.

— Господин лейтенант — я этого солдата выписываю, сам, видите ли, просится. Вы его видеть желали — вот он. И, если желаете здоровье поправить — благоволите не нарушать лечение и не злоупотреблять… — и недовольно поморщившись, вышел

— Благодарю, господин батальон — лекарь! Всенепременно учту! — вслед ему говорит лейтенант, а потом еще, не вслух уже, добавляет, очевидно, что‑то маршрутоуказующее. А потом на меня взгляд переводит — Здорово, воин.

— Здравия желаю, вашбродь! — но попытка козырнуть едва не привела к неприятности — резковато как‑то рукой махнул и выпрямился — и едва не упал, закружилось все снова — Виноват, вашбродь…